Челябинск для Виктора Христенко – город особый. Здесь он родился, вырос, родил детей и начал политическую карьеру. Здесь живут его родные и близкие. Здесь обрели вечный покой его родители. О них он всегда вспоминает тепло.
Жизнь прожили сложную, но, кажется, от этого больше других понимали, в чем ее истинная ценность и красота. Умение видеть и ценить жизнь в каждом мгновении родители Виктора Христенко передали сыну. В том числе – через любовь к фотографии.
8 марта в Челябинском государственном музее изобразительных искусств открылась персональная фотовыставка экс-вице-премьера России Виктора Христенко. Это четыре экспозиции, где каждая фотография – целая жизнь и удивительная история.
– Основная масса людей знает вас как государственного деятеля. Некоторые – как бизнесмена. Немногие – как мецената и фотографа. Кем вы ощущаете себя в первую очередь?
– В первую очередь я – просто человек. Человек думающий, проживший достаточно большую жизнь и имеющий серьезный опыт в самых разных сферах деятельности. Но при всем этом сохранивший главное – большой интерес к жизни. Я всегда занимался только тем, что мне было страшно интересно и над чем хотелось поломать голову. И в этом смысле я достаточно счастливый. Так я живу до сих пор, только теперь мне везет еще больше.
– Очень красиво вы ушли от ответа.
– Я мог бы сейчас говорить о своем прошлом и настоящем, но лучше процитировать Фихте: «Кем себя помыслишь, тем и будешь». Это не просто крылатое выражение, а по большому счету ровно то, что необходимо управленцу. Я был государственным деятелем, министром, вице-премьером, международным чиновником и в каждом из этих амплуа делал то, что был должен. Но при этом всегда оставался и остаюсь человеком, которому очень интересны жизнь и все окружающее.
– Фотография никогда не была для вас профессией. Это увлечение, которому вряд ли вы могли посвятить много времени. Насколько серьезное место оно занимало и занимает в вашей жизни?
– Да, это увлечение, а не работа. Но так получилось, что фотография сопровождала меня всю жизнь. Спасибо Папе. Он был очень увлеченный человек. Увлекаясь сам, отец увлекал всех остальных. Очень любил фотографировать и снимать кино. Как только оказалось возможным, у него тут же появилась восьмимиллиметровая кинокамера. И, кажется, он хотел оставить в памяти каждую секунду, которую мог провести с семьей, коллегами, или события, мимо которых не мог пройти. Благодаря этому я могу сейчас смотреть кино, снятое шестьдесят три года назад,
и видеть, каким я был. Представляете: наш челябинский бор, я маленький такой, бегаю, а рядом Мама с Папой. И все живые. Это невероятно!
Когда меня спрашивают, во сколько лет я сделал свой первый снимок, говорю, что в мои пять папа дал мне щелкнуть кнопкой своей камеры. Так что он – источник моей страсти к фотографии. Кино я тоже пробовал (в 2013 году Виктор Христенко даже выступил консультантом на съемках сериала «Все началось в Харбине», снятого по мотивам книги воспоминаний его отца «Повесть о пережитом». – Прим. ред.). Но фотоаппарат остался со мной на всю жизнь.
– Почему?
– В какой-то момент погоня за технологическим совершенством в видео довела меня почти до исступления. Только к чему-то привыкнешь, как все снова меняется. И времени уже хватает только на то, чтобы узнать, что нового в этом деле сделали, как продать старое и купить что-то посовременнее. Фотоаппарат все-таки более консервативная штука и гораздо менее подверженная каким-то фантастическим изменениям. Да, сейчас появилась «цифра». Но оптика, в общем-то, осталась оптикой, и ничего нового тут не придумаешь. С другой стороны, фотоаппарат более требователен к тебе. Он может запечатлеть лишь миг, мгновение, и в этом мгновении будет вся глубина жизни. Фотография говорит молча.
– Фотография многое сообщает, но еще больше она недоговаривает и дает возможность зрителю быть соучастником творческого процесса. Позволяет увидеть что-то свое, возможно, даже то, чего автор не подразумевал.
– Так всегда происходит. Любой автор, будь он фотограф, художник, композитор или писатель, так или иначе языком своего ремесла, творчества передает свои мысли, чувства, эмоции. А прочитает это зритель или додумает что-то свое – как повезет. Но я не уверен, что каждый автор задумывается об этом, когда приступает к работе. Любому театру надо, чтобы повезло со зрителем. Но так бывает не всегда, потому что зрители приходят разные. Кто-то услышит, поймет, будет переживать, а кто-то нет. В этом плане фотография, наверное, ничем не отличается от всех других видов творчества. Она ищет своего зрителя и сопереживателя.
– Экспозиция «Быть тореро» получилась просто потрясающей. Я была на ней дважды. Сначала на презентации для СМИ, а затем ходили семьей. Почему вас привлекла эта тема?
– Впервые я познакомился с корридой в 1992 или 1993 году. Мы приехали в Мадрид на конференцию, организованную мировым банком. Мероприятие было большое, но местами скучное. Из городской афиши случайно узнал, что на центральной арене Мадрида идет коррида.
И спросил у консьержа, как достать туда билет. А он говорит: «Сейчас сделаем». И сделал. Даже не знаю, что меня привлекло больше – зрители или происходящее на арене. Было очевидно, что эти люди завсегдатаи и ходят сюда постоянно. Семейные пары приходили с какими-то котомками, пирожками. Оказалось, у них такая традиция – печь дома и приносить сюда пироги с собой. Нас даже угостили – и выпить дали, и перекусить. И все время подбадривали. Мне было страшно интересно смотреть на них и на арену. Я все пытался понять, что ими движет. У меня сохранились эти фотографии, но они лежат в архиве. Это даже не фотографии – открытки скорее. Красивые, но открытки! Просто, как говорится, щелкнул. Но происходящее запало мне в душу.
И вот прошло много-много лет, в моей жизни появился гольф. Впервые я взял в руки клюшку в пятьдесят пять. В этом возрасте уже пора завязывать, а я только начал. Став президентом Ассоциации гольфа России, я начал знакомиться с людьми, которые отдали этому виду спорта всю жизнь. И как-то я спросил у одного из товарищей, очень известного испанского гольфиста, есть ли у него знакомый матадор. Так я познакомился с Пепином Лирией. И если в первый раз про корриду я ничего не понял, то благодаря тому, что Пепин открылся мне, у меня появился шанс понять и прочувствовать, как это – быть тореро.
Всего два дня у меня было для съемки. Один день я снимал в Мурсии, на фестивале, и второй – через пару лет в Толедо, где была уже настоящая коррида. Фестиваль и коррида – это разные вещи. Фестиваль больше напоминает праздник, как правило, он проводится в благотворительных целях и предполагает участие разных по профессиональному уровню тореро – и начинающих молодых, и тех, кто уже завершил карьеру.
Фотоальбом, который был сделан по следам фестиваля в Мурсии, я назвал «Зрелище». Он действительно получился очень зрелищным. Настолько, что, когда я его показал, мне дали возможность выйти на арену с молоденьким бычком. Пепин был со мной. Это была та еще история, конечно. Получил пару раз под зад. Пульс зашкаливал, наверное, под 150. Но это было шикарно! В знак признательности мне даже подарили часть рога. Эта история позволила мне «занырнуть» в эту тему глубже. В Толедо уже была настоящая коррида, танец со смертью. Второй альбом получил название «Возвращение».
– Почему «Возвращение»?
– Пепину было уже под пятьдесят. Я спросил у него: «Зачем ты идешь на корриду, зачем рискуешь жизнью?» Он ответил, что должен. «Кому?» – спросил я. «Мариссе. Я должен рассказать ей, что такое моя жизнь и кто я такой. Но сделать это я могу только на арене». Он подписался на пять коррид, то есть как минимум на десять боев. Это было возвращением ради любви.
– Что для вас стало самым ярким моментом той схватки?
– Сижу у бортика, снимаю. Заканчивается первый бой Пепина, и в видоискатель камеры вижу, как он идет прямо мне в объектив. Потом понимаю, что идет не ко мне. Смотрит не на меня, а выше. Туда, где сидела Марисса. Он снял монтеру (головной убор матадора. – Прим. ред.) и что-то говорит ей. Затем что-то доносится в ответ. Происходит какая-то мизансцена. Я толкаю в бок своего друга: что происходит? А сам продолжаю снимать. Друг говорит: «Он попросил ее руки». – «Серьезно?» Я отрываюсь от камеры. Он кивает. «И что она ответила?» – «Она слегка шутливо сказала: «Нет».
Пауза. Огромный стадионище, все взгляды прикованы к ней. И она говорит: «Нет». А у него вторая схватка через несколько минут… Я не мог дождаться, когда это все закончится. Потому что и первый бык был бешеный, а второй – просто неистовый. Но такой красавец! Такой же балетный, как Пепин. Зрители даже пытались оставить его в живых, просили о помиловании. Но президент арены в этот раз их не поддержал. Так что быку в тот день повезло еще меньше, чем Пепину.
– После этого вы виделись с Пепином снова?
– Конечно. И вот не так давно встречались. Он приглашал меня на корриду: «Виктор, ты нужен мне как талисман. Тебя не было в последний раз, и бык поднял меня на рога. Четыре ребра сломал». Я ему: «Пепин, ты серьезно? Куда ты идешь? Какая коррида? Тебе пятьдесят четыре года, ты что – сумасшедший?» А он говорит: «Помнишь, я подписался на пять коррид? Я тогда просил своих друзей-матадоров поддержать меня. Теперь они просят поддержать их».
– Потрясающая история!
– Да. Я снимал не корриду. Я снимал Пепина. И понял, что то, что получилось в итоге, – это больше чем фотоальбом. Так у нас с Пепином получилась книга с моими фотографиями и его рассказом – про тореро и, конечно, про быка. Потому что бык – это самое дорогое для тореадора. Благодаря быку он может быть тем, кто он есть на самом деле. Этого быка выращивают специально. Всего один раз он выходит на арену. Потому что дважды ни на какой плащ бык не купится. Его уже не обмануть. В этом смысле у этого танца – один шанс. Но если бык заслужит признание и прощение, ему могут даровать жизнь. Его не просто уведут с арены и залечат раны – его отвезут на ранчо, где он благополучно доживет до конца своих дней.
– Стать свидетелем такой истории, чувств и эмоций для фотографа – огромная удача.
– Я понимаю, что люди могут воспринимать корриду неоднозначно, как некую экзотику, развлечение или жестокость и издевательство над животными. Но, честно говоря, я меньше всего задумывался над тем, чтобы выбрать тему, которая будет приятна кому-то. Главным для меня было погрузиться в мир человека, который занимается достаточно уникальным и редким делом и достиг в нем совершенства. В этом вся его жизнь, и в ней он всегда на волосок от смерти. Я видел шрамы на теле Пепина. Сказать, что я обалдел, – не сказать ничего! Пара из них прошли около бедренных артерий, буквально в сантиметре. Если такую артерию порвать, у человека просто ноль шансов. Минута – и он истечет кровью. Я хотел прочувствовать, прожить и показать эту жизнь другим. Но то, что мне дали такую возможность, – это, конечно, удача.
– Вы представили зрителю четыре фотосерии. Что объединяет их и в чем посыл каждой?
– Бог не создал ничего более интересного, чем Человек. Это – бездонный мир. Поэтому в каждой серии свои герои. «Быть тореро» посвящена знаменитому Пепину Лирии – одному из лучших андалузских матадоров. «Город» – это репортажный микс из разных городов планеты. Однако любой из них –
это все равно в первую очередь жители, оставившие там свой след. Без людей город мертв. В серии «Люди» представлены портреты, снятые в разных местах мира. Серия «+/− 90» – про простых людей с непростой судьбой, живущих где-то в российской глубинке – в деревнях, маленьких городках и поселках. Им есть что рассказать о себе и о жизни, у каждого – своя история. Я как-то спросил у своей героини Ксении Арсентьевны, загадочной столетней девушки: «Как у вас получилось так долго жить?» На что она ответила: «Милок, жизнь трудная была. Чем труднее жизнь, тем дольше живешь».
И поэтому у всех этих экспозиций один герой – Человек.
– Вы стремитесь остаться невидимым для человека, которого снимаете, или вступаете с ним в контакт?
– Основная масса снимков – людей и городов – появилась в рабочих поездках и стала результатом побега от протокола, сопровождающих попытки увидеть и поснимать живую жизнь. Идеальный вариант, конечно, оставаться невидимым. Бывало, если тебя замечали, люди закрывались, а кто-то даже гневно протестовал, чтобы ему не лезли в душу. Но когда начинаешь фотографировать, ты как будто уходишь в легкий творческий запой, и тебя уже трудно остановить. И только потом соображаешь, что тебе сейчас просто по башке дадут
и на этом все закончится.
Сейчас в этом отношении еще и законодательство во многих странах ужесточили. Сначала детей снимать запретили, потом уже и взрослых без их согласия. Но мне повезло – основные свои «похожденческие» серии я снимал тогда, когда подобных ограничений не было. Сейчас на такое уже не рассчитываю. Да и нет для этого времени.
А когда прихожу к своим героям, куда я от них спрячусь? Я с ними разговариваю. И эти разговоры, рассказы и есть самое ценное. Если зацепишь человека за живое, то и фотографии получатся. А если нет, то и снимков не будет. Я вот так это вижу.
– Получается, для рассказчика вы скрыты за камерой?
– Мне надо человека к себе расположить. Я же, в общем-то, лезу с объективом, что называется, в душу. Он должен мне поверить и довериться. Поэтому любую столетнюю бабушку мне нужно в себя немножко влюбить, чтобы она начала говорить со мной.
Какое-то время мы разговариваем, а потом я берусь за камеру. Но, бывало, разговаривал и просто нажимал на кнопку, не глядя в видоискатель. Получались иногда неплохие снимки. Я думаю, проект «+\– 90» будет состоять не из одного альбома. Наверное, это будет какая-то серия, поскольку для меня это очень интересно. Хочется дожить до девяноста лет и стать одним из героев этой серии.
– Что подтолкнуло вас к ее созданию?
– Изначально этот проект назывался «Уходящая натура». Работая над ним, мы бывали и в таких – достаточно диких – местах, в которые, наверное, никогда не доезжали начальники даже районного звена, не говоря
уж о тех, что покрупнее, – ни при царе Горохе, ни при советской власти. И люди как-то здесь жили, доживали свой век. Уходили они – уходила и жизнь из этих мест. При этом очень интересно сейчас смотреть на эти дома, которым уже по сто пятьдесят лет. Огромные, где когда-то не только жили семьями, но загоняли сюда на зиму скотину и птицу, иначе им было просто не выжить. А сейчас они холодные, с провалившимися крышами, покосившимися дверьми, и только оставшийся осколок стекла отражает солнце. За всем этим стоят большая история и жизнь нескольких поколений. Но ты смотришь на это не с нотой тоски и попытки предъявить кому-то вину за то, что все это погибает. Нет, это все уходит просто потому, что уже не может оставаться.
Недавно мы отмечали столетний юбилей Мамы. Ее уже нет с нами. Но до ста лет она дожила в нашей памяти, в истории нашей семьи. К юбилею мы подготовили и издали ее книгу. Она называется «Как я жила, или Рассказанные истории». Помню, мы ставили пару камер, и мама рассказывала истории из своей жизни. Они подтолкнули меня к тому, чтобы немножко переформатировать проект «Уходящая натура». Я понял, что одних фотографий будет мало. Должны быть истории.
У этих людей не сверхнасыщенная жизнь. Ни к какой богеме и элите они не относятся. Но есть истории в этой, казалось бы, однообразной, простой жизни по-своему фантастические и неповторимые. Придумать такое невозможно. Так и родился проект «+\– 90».
– Сколько лет вы уже работаете над ним?
– Два года.
– Зачем вам это? Вы подводите итоги?
– Да, это итоги. И в какой-то степени я подвожу итоги тому, что касается моей страсти к фотографии. Ничего другого не подвигло бы меня к этому. Это первая персональная выставка, которая презентуется вот так широко. Здесь представлены не все направления и мои интересы
в фотографии, но это основное.
– Будут еще выставки?
– Нет, эта – первая и последняя, своего рода точка. Попытка отрефлексировать собственную работу, собственное творчество, которые были со мной достаточно много лет.
Надеюсь, каждый найдет в этом что-то свое. Ведь, чтобы составить свое мнение и восприятие, нужно потрудиться. Что человек увидит – уже совершенно неважно. Важно, чтобы это видение произошло. И поэтому, если интересно пойти и посмотреть и есть такая возможность, – замечательно! Ничего нас так не убивает, как равнодушие. Поэтому неуспокоенность души – это единственное, что нас спасет.